Георгий Константинович Жуков приезжал в Обнинск 18 февраля 1967 года. Ознакомился с городом, поднимался на Фёдоровскую мачту, посетил Первую в мире АЭС, выступил с докладом о битве за Москву. Приезжал он по приглашению Дома учёных, а принимался на высшем уровне. В то время я возглавлял нештатный отдел науки Обнинского горкома КПСС и был членом бюро Обнинского ГК КПСС. Поэтому принимал участие во встрече и сопровождении Георгия Константиновича. В Москву за ним ездил руководитель Дома учёных А.И.Абрамов. В Обнинск они приехали на персональном бронированном ЗИЛе Жукова. Мы ждали маршала на третьем этаже в приёмной горкома. Вдруг видим, это было около 16 часов, как через железнодорожный переезд медленно переваливается большая чёрная машина. Около магазина «Репка» автомобиль остановился. Мы перепугались, не случилось ли чего. Из машины вышел маршал в длинной шинели и дальше пошёл пешком. А ЗИЛ ехал с ним рядом. Видимо так он решил проявить своё уважение к родной земле. Мы все ринулись вниз и встретили Георгия Константиновича на противоположной горкому стороне площади. Маршал приехал не один. Его сопровождала жена Галина Александровна и офицер для поручений в звании майора. В зале заседаний бюро ГК КПСС гостей напоили чаем. Беседа носила самый общий характер. Я, в частности, спросил, как идёт работа над «Воспоминаниями». Георгий Константинович ответил, что работает над ними. А сидевший рядом со мной майор-порученец тихо мне сказал, что Георгий Константинович бьётся за правду с рецензентами и всякого рода контролёрами уже много месяцев. Всё намекают, что надо достойно отразить роль Леонида Ильича Брежнева в победе в Великой отечественной войне. А Георгий Константинович упирается. Вот дело и тянется, а так книга уже готова.

Со мной была только что вышедшая книга «Битва за Москву» (Московский рабочий. 1966 год), вышедшая к 25-летию битвы.

В ней третьей статьёй публиковались «Воспоминания командующего фронтом» Г.К. Жукова. Я спросил майора: можно ли попросить у Жукова автограф. Он сказал: конечно, открыл статью, дал мне перьевую ручку Паркер и посоветовал сразу подойти к Жукову. Я так и сделал. Георгий Константинович доброжелательно сказал: вот попьём чайку и подпишем. Закончили пить чай, сфотографировались на память, оделись, собираясь уходить, а Жуков и говорит: кто-то книгу хотел подписать? Да я говорю, потом подпишем. Нет, говорит Жуков, потом забудем, давайте подпишем сейчас. Я снова открыл книгу на странице «Воспоминаний», порученец дал ручку Паркер. Жуков сел за стол в шинели и маршальской папахе и спросил: кому подписывать? Я растерялся. Бывший полгода назад у нас Ю.А. Гагарин просто ставил свой автограф, а Жуков спрашивает: фамилия, имя, отчество. Я ответил: Белов А.П. (постеснялся сказать имя и отчество полностью). И Жуков написал: «Т. Белову А.П. На добрую память. Г. Жуков 18. ΙΙ.1967г.». Потом Жукову устроили экспресс-экскурсию по Обнинску. Подняли на метеомачту, показали Первую в мире АЭС, подъехали к Морозовской даче, где в 1942-43 гг. располагался командный пункт командующего Западным фронтом. Внутрь не заходили, недолго постояли у забора. Георгий Константинович рассказал, что в этом доме размещались они с Булганиным (член военного совета) и их порученцы, а штаб размещался в штольнях, пройденных из оврага реки Репенки.

Встреча с народом началась в 19 часов в ДК ФЭИ, зал был переполнен. Вечер вёл первый секретарь горкома КПСС Е.Е. Фёдоров. Георгий Константинович выступал без бумажки полтора часа. Рассказал о битве за Москву, которой в эти дни отмечалось 25-летие. Потом сказал: «А теперь задавайте любые вопросы, даже самые злые, на все отвечу». Злых вопросов не было. Потом был ужин в узком составе в домике Курчатова у проходной Промплощадки. Присутствовали всего 11 человек, включая гостей. (Чтобы не было нареканий, мы: принимающая сторона, оплатили ужин вскладчину.) Для Георгия Константиновича, по просьбе супруги, приготовили отварного судака. Выпивали коньяк «Баку». Георгий Константинович тоже выпивал. После пары рюмок начались вопросы.

Мы его спросили об отношениях в сталинском Политбюро. Жуков часто бывал на заседаниях и отвечал просто. За столом Политбюро каждый член имел своё место, и если отсутствовал, его место никто не занимал. Сталин сидел не с торца стола (Жуков указал на меня, так как я оказался на торце при рассаживании за стол), а посредине стола. Рядом с ним стояла этажерка с телефонами прямого соединения. При необходимости Сталин брал трубку, давал указания, и никто не сомневался, что оно будет выполнено точно и в срок.

Для нас, рядовых, было 4 стула на конце стола. Мы приходили, докладывали, получали указания и поручения и шли их выполнять.

Обсуждение вопросов было свободное. Сталин выслушивал докладчиков внимательно, задавал вопросы, спрашивал мнения членов Политбюро и заканчивал обсуждение конкретным решением.

Особые отношения у Сталина были с Молотовым. Они сидели друг против друга. Только Молотов обращался к Сталину на «ты» и называл его Кобой. Иногда их позиции не совпадали. Молотов упорно настаивал на своём. В качестве последнего аргумента Сталин говорил: «Всем же известно, что ты медный лоб». На что Молотов отвечал: «Кто из нас медный лоб, это ещё нужно посмотреть». На эту реплику Сталин уже не отвечал, а откладывал решение вопроса (особенно, если дело касалось внешней политики) на следующее заседание с поручением дополнительной проработки. Иногда Сталин приглашал после доклада поужинать вместе с членами Политбюро. Пища была самая простая и полное самообслуживание. Каждый сам себе наливал и накладывал в тарелки, что нравилось, нёс к столу на своё место, выпивал и кушал. Посуду тоже сам возвращал на посудный стол. Бывали и курьёзы.

Члены Политбюро иногда привозили Сталину подарки. И однажды Хрущёв привёз с Украины огромный солёный кавун. Принёс за стол, сам порезал, Сталину лично преподнёс большой ломоть, всем остальным предложил угощаться. Сталин надкусил ломоть и сплюнул: «Да он же протух». Хрущёв сам нюхнул кавун, схватил и уволок на кухню.

Берия воспользовался этим случаем и, когда Хрущёв очень рьяно отстаивал, что-нибудь не важное, чтобы осадить его, говорил: «Товарищ Сталин, да это же тухлый кавун».

Конечно, мы не могли не спросить об аресте Берия. И Жуков рассказал. «Мне позвонили в Свердловск и приказали срочно прибыть в Москву. По прибытии я, как всегда, явился в Генштаб и доложил, что прибыл. На что мне ответили: мы Вас не вызывали. Спрашиваю: а кто же. Отвечают: ждите, когда надо будет, скажут. Ждал три дня. Раздался телефонный звонок, и мне приказано было явиться в Кремль. Прибыл, захожу в названную комнату, сидят: Хрущёв, Маленков, Молотов и Булганин. Пригласили сесть. Начал разговор Хрущёв: «Вы, Георгий Константинович, известный всей стране полководец, национальный герой и т.п., на Вас можно положиться. Вы всегда выполняли задания Партии и Правительства. Есть такое поручение и сейчас». Я ответил: всегда готов выполнить любое поручение Партии и Правительства. Если бы я знал, что мне поручат сейчас, вряд ли бы так бойко ответил.

Сидящие переглянулись между собой, а Хрущёв сказал: «Надо арестовать Берия». Я опешил. Чтобы выиграть время для размышления, я начал говорить, что никогда арестами не занимался, и, что это дело соответствующих органов. Меня не перебивали, видимо, понимая моё состояние, и дали выговориться мне до конца. Когда я кончил, Хрущёв и другие стали мне объяснять, что все соответствующие органы подчиняются Берии, и только Армия и я, как её непререкаемый авторитет могут это сделать.

Я и сам это понимал, понял также и то, что или я арестую Берия, или меня арестуют тут же. Поэтому, когда они кончили говорить, я созрел на столько, что ответил: «я сделаю это и с удовольствием». Но как это осуществить практически?

Договорились: я подбираю надёжных 5-7 офицеров и минимум оружия. Нас провозит в Кремль Булганин на своём автомобиле (он не проверяется охраной на въезде, как Министр обороны). Мы размещаемся в комнате рядом с залом заседания Политбюро и ждём звонка. По звонку заходим в зал заседания Политбюро и арестовываем Берия без всяких дополнительных команд. Никто из моих помощников до звонка не должен ничего знать. Я подобрал надёжных ребят: Батицкий П.Ф., Неделин М.И., Москаленко К.С., Зуб И.Г., и ещё трое. Мы с 4 пистолетами на семерых проехали с Булганиным в его автомобиле без проверки в Кремль, прошли в комнату рядом с залом заседания Политбюро и стали ждать.

Политбюро началось в 11 часов. Проходит час, второй, а звонка всё нет. Ребята в неведении задачи балагурят, а у меня уже мурашки по спине. Около часа раздался звонок. Командую ребятам: становись и слушай мою команду. Сейчас заходим в зал заседаний Политбюро и арестовываем Берия. У некоторых открылся рот, и они не могут поднять челюсть. Командую дальше: «двое с оружием за мной, один к окну, второй к двери, остальные по обстановке». Открываю дверь, за столом сидят: на торце председательствующий Маленков, справа Хрущёв, слева Берия. Перед ним на столе большой кожаный портфель, чем-то наполненный. Я подхожу сзади, отталкиваю портфель, который поехал по гладкому полированному столу. Все затаили дыхание: а вдруг упадёт и взорвётся. Портфель остановился на самом конце стола. Я взял Берия сзади за руки, приподнял со стула, и сказал: Берия арестован. Почувствовал, как руки его напряглись: он был крепкий мужчина. Я его развернул, мы его взяли втроём в коробочку, и таким образом вывели из зала в соседнюю комнату. За всё время операции (а она продолжалась не более минуты) не было произнесено никем ни звука. Нам предстояло пребывать в комнате до вечера, а вечер в июне наступает очень поздно. Так мы и сидели. Я вспомнил из прочитанных романов, как в этих случаях поступают с арестованным. Спросил у ребят: у кого есть нож? Ножа ни у кого не нашлось. Снял у Берия пенсне, разбил их и попросил Берия расстегнуть штаны. Берия затрусился. Я успокоил его: я только срежу пуговицы. Что и было тут же сделано.

Когда начало смеркаться, к подъезду дома был подан бронетранспортёр. Мы проводили Берия до машины, посадили в бронетранспортёр. И на этом наша миссия была завершена. Далее им занимался суд под председательством Конева И.С.

Мы спросили Георгия Константиновича его мнение о его коллегах-военных. Он высоко оценил Рокосовского К.К., Конева И.С., Ватутина Н.Ф., и других командующих фронтами. Штабных работников Василевского А.М. и Антонова. Американских коллег-генералов Паттона и Эйзенхауэра.

Мы узнали от Георгия Константиновича новое о порядке нумерации наград. Оказывается: первые награды имеют одну нумерацию, вторые другую, а третьи третью. Георгий Константинович продемонстрировал это на своих наградах. Пишущая братия по незнанию утверждает, что я награждён Орденом Победы №1. Но это не так. Нас с Василевским А.М. награждали одним Указом. А в наградных указах фамилии пишутся по алфавиту. Поэтому Василевский шёл первым и у него Орден Победы №1, а у меня соответственно №2.

А вот вторым Орденом Победы нас награждали одним Указом вместе со Сталиным И.В., и в этом указе моя фамилия шла первой, и я получил второй Орден Победы за №1, а Сталин соответственно за №2. Аналогичная ситуация с нумерацией звёзд Героя Советского Союза. Третья Звезда Героя Советского Союза у меня за №3 после Покрышкина и Кожедуба, а четвёртая за №1.

Георгий Константинович в этот момент имел на груди только колодки наград и 4 Звезды Героя Советского Союза. Этим рассказом он как бы провоцировал нас. И я поддался на провокацию и спросил: «Георгий Константинович, а можно посмотреть на Ваши Звёзды с обратной стороны?». Мы все были уже навеселе и меня никто не остановил. Георгий Константинович сказал: «Пожалуйста».

Я пробрался за спинами товарищей к Георгию Константиновичу и собственноручно повернул Звёзды и посмотрел номера. Всё так и было, как рассказал Георгий Константинович. Мне также показалось, что Золотые Звёзды были слишком лёгкими. Но я тогда ничего не сказал об этом. Только позже узнал, что это были дубликаты, но с теми же номерами.

Мы просидели за ужином и разговорами о жизни до полуночи.

Георгий Константинович с супругой ночевали в домике Курчатова.

Утром 19.02.1967года за завтраком Лесничий В.Е. второй секретарь ГК КПСС с извинениями задал Георгию Константиновичу, мягко выражаясь, не скромный вопрос: «Как так получилось, что Вы с Галиной Александровной полюбились и поженились?». Разница в возрасте у них была 25 лет. Для тех времён это было порядочно.

Георгий Константинович не полез за словом в карман и сказал: «Я сам долго удивлялся: она молодая красивая, я уже староват. И однажды задал ей этот же вопрос: за что же ты Галя меня полюбила? И получил неожиданный ответ: «За блестящие сапоги».

Чувствуется, что Георгий Константинович обладал большим чувством юмора и за словом в карман не лез в свои 70 лет.

Перед отъездом Георгий Константинович подписал фотографии каждому, кто сфотографировался с ним у Первой АЭС. На моей фотографии он написал с обратной стороны:

Гагарин Юрий Алексеевич приезжал в Обнинск 31 мая 1966г. для встречи с избирателями в качестве кандидата в депутаты Верховного Совета СССР.

Он баллотировался в Совет Национальностей Верховного Совета СССР по Смоленскому избирательному округу №27. Я был в группе встречавших и сопровождающих его во время пребывания в Обнинске. Мы встречали Юрия Алексеевича не только и не столько как кандидата в депутаты, а как Первого Космонавта Планеты, как Национального Героя, как Любимца всего народа. По всему проспекту Ленина тысячи обнинцев горячо приветствовали Юрия Алексеевича, проезжавшего в открытом автомобиле и, стоя в автомобиле, радостно отвечавшего на приветствия.

Встреча с избирателями проходила в Доме Культуры ФЭИ. Зал был переполнен, а желающих увидеть и услышать Первого Космонавта Планеты было так много, что пришлось транслировать всю встречу на площадь перед Домом Культуры, где её слушали ещё несколько сот человек. Юрий Алексеевич выходил на балкон Дома Культуры, чтобы поприветствовать собравшихся.

После окончания встречи группа сопровождающих сфотографировалась с Юрием Алексеевичем на память. Он подписал книги и открытки попросившим его автограф. Мне оставил свой автограф на детской книжке М. Водопьянова «Космонавт-1» и на открытке – приглашении на встречу.

Юрий Алексеевич посетил Первую в мире АЭС, сфотографировался с группой сопровождения на фоне её фасада.

Потом был товарищеский ужин. Много тостов было предложено за Юрия Алексеевича Гагарина, за дости-жения и будущие успехи нашей космонавтики. Секретарь Обнинского ГК КПСС Лесничий В.Е. высказал предложение поставить памятник Первому Космонавту Земли на Луне. На что Юрий Алексеевич заметил, что живым не следует ставить памятники ни на Земле, ни тем более на Луне. За столом был добрый разго-вор о жизни, о делах. Юрий Алексеевич оказался большим любителем и хорошим рассказчиком анекдотов. Так что и анекдотов мы услышали много.

На вопрос: «Собирается ли Юрий Алексеевич ещё раз слетать в Космос?» он ответил утвердительно. Более того, Юрий Алексеевич добавил, что уже приступил к тренировкам. Тот же Лесничий В.Е. заметил, что будь он на месте начальства Юрия Алексеевича, он не пустил бы его больше в Космос, чтобы не рисковать до-стоянием страны и человечества. На что Юрий Алексеевич моментально отреагировал: «Я очень рад, что не Вы моё начальство».

Никто из нас и подумать тогда не мог, что мы так скоро потеряем Ю.А. Гагарина. Но как говорят «От судь-бы никуда не уйдёшь». Погиб Юрий Алексеевич не в Космосе, но всё равно в полёте, в неуёмном стремле-нии снова вырваться в Космос.

Юрий Алексеевич Гагарин оставил о себе памятник нерукотворный. В памяти человечества он навсегда останется Первым Человеком, вырвавшимся в Космос. Для этого даже не требуется ставить памятник ему на Луне.

ПЛАКСИН Евгений Алексеевич

Выпускник МИФИ. Физик-экспериментатор. С 1946 года работал в лаборатории «В», нынешнем ФЭИ. Участвовал в пуске четвертого блока Билибинской АЭС. Работал в Египетском ядерном научном центре (Иншас под Каиром).

Из воспоминаний, связанных с Обнинском (полный текст см. ниже)

Когда мы закончили ремесленное училище, меня должны были выпустить в главный цех сетей подстанции. Но брат нашего мастера был заместителем начальника Нижнесалдинской конторы связи. А мне после окончания ремесленного присвоили пятый разряд электрика. Так что пошел я работать в связь.

А что такое связь? Это ведь еще та связь была, «МБ» называется, местная батарея, то есть вызываешь индуктором, потом уже по телефону говоришь.

Один дед, годов на семьдесят, по фамилии Береснев, учил меня телефонному делу. В городе было 100 телефонов, потому что коммутатор у нас на сто телефонов был, и еще пять деревень с разбросом на двадцать километров от города. Вот это тоже проблема целая была. И все это досталось мне, когда Береснев ушел на пенсию. Два года я проработал, ходил по деревням налаживать связь, от медведей бегал.

Потом поступил в Уральский политехникум на факультет «Водоснабжение металлургических заводов». А когда нас распределяли, появилась уже атомная тематика, начала раскручиваться. Это конец 1946 года примерно, чуть раньше. Нас, одиннадцать человек из группы, по спецназначению повезли в Москву на распределение. А там по одному вызывают на комиссию. Ребята выходят, мы их спрашиваем: «Куда?» — «Почтовый ящик 300».  И больше ничего не говорят.

Я захожу. «Куда бы вы хотели поехать?» — «Где нужен буду, туда и поеду. Только хорошо было бы, если б там можно было продолжить учебу». — «Ладно, поедешь в Лабораторию «В». Станция Обнинская. Выйдешь и спросишь отделение МГБ. Больше ничего не спрашивай».

 Приехал я в Обнинск, выхожу на платформу. Смотрю: в основном народ с мешочками идет в поселок, а несколько человек с портфелями пошли по тропке направо в лес. Подключаюсь к этим, с портфелями, спрашиваю:

— Где тут отделение МГБ?

— Не знаем.

Идем дальше, прошли по тропке, вышли на бетонную дорогу. Думаю: «Ага». Шпарим по бетонной дороге, дальше водонапорная башня была. Подошли к башне, я снова спрашиваю:

— Так отделение МГБ где?

— Не знаю.

— Ладно, а милиция где?

— А вот иди туда влево.

Вижу милицейский пост, сидит милиционер. Сейчас там улица Блохинцева. Прихожу, представился. Милиционер спрашивает:

— Ты по направлению?

— По направлению.

Он проверил, потом звонит: «Михайлов, тут приехал Плаксин с направлением. Пропусти его». (Михайлов Михаил Михайлович, был такой солдат, я уже потом познакомился). Захожу в проходную, пропустил меня этот Михайлов. Вижу, справа – корт теннисный, я еще тенниса не видал, и на корте играют мужики в шортах. Любопытно стало. Я чуть поближе подошел, слышу – балакают, не пойму что. Потом усек – немцы. Думаю: «Ни фига себе». Посмотрел на них, пошел дальше.

Дошел до домика Морозовой, там меня поселили. Этот дом еще называли «домиком Жукова» — там был его штаб во время войны.

Замдиректора по хозяйству был у нас Табулевич Иосиф Титович. Я ему понравился. Парень у него был такого же возраста, как я. И он поставил меня на насосную станцию, которая снабжала водой поселок и лабораторию.

Потом Табулевич определил меня в электромастерскую Главного корпуса. В ведении нашей группы были отопление, вентиляция, водоснабжение и электрика, поэтому я имел возможность побывать везде. (У нас же на каждой двери были печати специальные, чтобы ты не заходил в соседнюю комнату: секреты. А электрики и водоснабженцы имели право всюду ходить). Видел я и ускоритель, и высоковольтные установки; и теплоснабжение здесь первое мы организовывали.

Но о том, что у нас строится первая АЭС, я даже не догадывался. Знали: строится что-то. Здесь же работали зэки… Узнали, когда официальный пуск был объявлен. По радио объявили, что пустили станцию. А соседние деревни не знали. Точный адрес станции сказали, но не по нашему радио. Те знали уже, а из местных никто не знал.

Первого июля 1954 года появилось официальное сообщение ТАСС. «В Советском Союзе…» И всё, места не указали. Сын Хайнца Позе сказал тогда:

– Пап, представляешь, какое событие. Жалко, что не знаем, где…

– Сынок, ты каждый день смотришь на нее из окна.

Хайнц Позе – это немец, который был первым научным руководителем Лаборатории «В».

В 1953 году я поступил в вечерний институт наш, в МИФИ. Закончил в 1959 году по специальности «физик-экспериментатор».

Все это – моя судьба (полный текст)

Урал – опорный край державы и малая родина моя.

Родился я в столице Урала Свердловске, как тогда назывался Екатеринбург. Жил на улице Ленина в поселке Профессорском — был такой поселок. И даже была трамвайная остановка «Профессорская». Сейчас это остановка «Бажова».

А дальше, стало быть, война. Мы переехали к деду в город Нижняя Салда — он неподалеку от Нижнего Тагила. И в Салде в начале войны я пошел в образцовую школу.

В это время 30% кадровых рабочих Нижнесалдинского металлургического завода ушли добровольно и по призыву на фронт. Пацаны из десятого класса бежали на фронт добровольцами. Мой двоюродный брат Юрка, который жил в Свердловске, пробился до призывного возраста в Уральский добровольческий корпус. Его отправили в пулеметную школу. После окончания этой школы он стал командиром пулеметного взвода и погиб на Украине.

Нижнесалдинский металлургический завод, построенный Демидовым, был пущен в 1730 году. При заводе организовался поселок Нижняя Салда. Почему Салда? Потому что речка Салда. Речку запрудили, выкопали большой пруд — вращение заводских механизмов было водяное.

Осень 1942 года выдалась очень тяжелой для Урала: голодное было время. Той осенью в наш пруд провалился танк. Танки Т-34 делались на «Уралвагонзаводе», в тридцати километрах от Салды. Ночью танки шли на Алапаевск – а дорога как раз огибала наш пруд. В темноте танковая колонна выехала прямо на лед, и головной танк провалился. Для нас, пацанов, это, конечно, была история. Доставали долго, тракторами не могли достать, потому что берега пруда были окопанные, крутые. Танками вытащили.

Тогда мы с пацанами решили идти на завод, потому что рабочих рук не хватало. Завод выкинул листовки, что помощи просит, потому что работать некому. Работали эвакуированные и пенсионеры. Короче говоря, мы приняли решение пойти в ремесленное училище – оно как раз было напротив школы, через дорогу. В ремесленное собралось больше половины класса, ребята и девчата. Туда принимали с четырнадцати. Нам же — кому тринадцать, кому двенадцать с половиной лет. Кадровики говорят: «Да куда же вас, недокормышей?» А потом кто-то придумал: «Давайте организуем новую группу электромонтеров. А девчат возьмем в группу обмотчиц электромоторов». И нас приняли.

Приняли, обули-одели. Штаны дали рабочие, которые были нам велики, поэтому мы подворачивали штанины и подпоясывались, кто чем мог. Шапки тоже оказались не по размеру большими. Еще дали ботинки на деревянной подошве.

Приставили к нам мастера, бывшего ученика того же училища. После училища он пошел на фронт, был ранен, лечился в госпитале у нас в Салде.  И этот хороший парень организовал нас.

Однажды повели нас на экскурсию по заводу. Зашли мы туда, где мотор перемотанный, — наши девчата обмотали мотор, и его нужно было опробовать, потому что тогда много горело моторов. Мастер нас в сторонку отвел. И заранее предупредил: «Руки в карманы, чтобы не трогать ничего, вдруг случайно кто тыкнет пальцем». Это ведь водится у пацанят: «А тут что такое? Высокое напряжение?» А потом уже поздно.

Короче говоря, девчата перемотали мотор, и мастер нам показывает пуск перемотанного мотора. А тогда еще автоматов никаких не было, кнопок не было, были рубильники. Ну, мы стоим, руки в карманах, он включает рубильник, а перемотали неудачно, и — короткое замыкание, 380 вольт, это же огонь. Мастеру обожгло лицо, руку обожгло. Хорошо, что в соседнем помещении стояла бочка с трансформаторным маслом. Он туда вслепую метнулся, руки-лицо обмыл, и вроде как-то ничего, обошлось. Потом некоторое время ходил обожженный, красный, как кирпич. Получилось, что тут он самое главное и сказал нам про электричество. Показал, что это такое.

И пошло и поехало дальше.

По технике безопасности занимался с нами очень симпатичный дядька, старичок Царегородцев. У него специальный кабинет техники безопасности был на заводе.

Стояла у него в углу железная совковая лопата из доменного цеха, с железной ручкой. Царегородцев спрашивает:

И рассказал следующее. Когда выпускают чугун из домны, в канаве, по которой идет чугун, застывают остатки, и ее чистят лопатами. Деревянный черенок тут же сгорит. И кто-то умный догадался, взял трубу, к ней лопату приварили, и этой лопатой работали. Сначала убирали чугун, всякие оплавки чугуна, кусочки. А бывает, что они крепко сидят, — тогда лопату перевернут и ручку как лом используют. И забили лопату всяким чугуном. А зимой той же лопатой убирали снег, забили черенок снегом. Потом, когда снова стали очищать канаву после выпуска чугуна, вода вскипела, бабахнула и кому-то прямо в лицо попала. Вот такая стреляющая лопата.

Дальше. У нас же инструмента никакого нет, а электрикам без инструмента никак. Пошли мы в инструментальный цех, а там бабки одни остались, все мужики ушли на фронт. Спрашиваем инструмент – нету инструмента. «Ой, ребятки, — говорят нам эти тетеньки, — вы уж давайте сами делайте». И мы стали делать инструмент сами.

В нашей мастерской, тем инструментом, который был, мы себе сделали тиски. Отливали тиски наши друзья-ремесленники, литейщики, сделали неаккуратно очень. Ну, это же не каслинское литье, а литье такое, которое пацаны делают. Потом нам пришлось обрубать его, доводить до ума эти тиски. Сделали тиски, сделали плоскогубцы, сделали ключи гаечные — в общем, полный комплект. Этими инструментами и работали.

Мы уже стали электриками. Наша задача была — ток провести, питание к станкам, лампочку освещения сделать. Через полгода даже зарплату получили – один рубль. Сейчас думаю: сохранить бы его на память, но тогда таких мыслей не возникало.

Оборудовавшись, мы стали уже всякие электрические дела делать. Например, такое. Заводу нужно было запустить рудник, туда надо было провести 30 километров линии электропередачи; надо было сделать крючья, а на крючья — изоляторы в 3 тысячи вольт, большие такие изоляторы. Нам доверили накручивать изоляторы.

Еще мы периодически чистили засорившиеся моторы: останавливали их, разбирали, вытряхивали грязь и пыль — и собирали снова.

Теперь самое интересное. В один из учебных дней вдруг забегает мастер: «Ребятки! За мной бегом! Аврал!» Выбегаем. Около ремесленного стоит полуторка. Мастер говорит: «Садитесь все, держитесь друг за друга». И на машине нас подогнали к доменному цеху.

А там получилось следующее. В доменном цехе каждые пять минут домна загружается или углем, или рудой, или металлоломом. И каждые пять минут у домны открываются и закрываются конусы, которые вверху. Два конуса стоят на самой домне, один верхний и нижний, они друг над другом. Верхний конус открывается, и в эту емкость засыпается все, что надо (уголь, руда, кокс и железные обломки), а потом верхний конус закрывается. Открывается нижний конус, и все валится в доменную печь. И каждые пять-семь минут они открываются и закрываются.

Эти два конуса электрически включаются. Там дед стоял, который включал и выключал рубильники «вверх-вниз» руками. Он весь был в ожогах и шрамах – лицо, руки, шея – потому что летели искры от включающегося и выключающегося рубильника.

Мы, пацаны, уже потом обсуждая аварию, решили, что, наверно, диверсия была, и кто-то оборвал кабель на эти загрузочные два конуса. Ведь если домну долго не загружать, то «козел» получится, застынет домна и пропадет домна.

Короче говоря, подъехали. Около домны стоит барабан с кабелем. И мастер говорит: «Ребятки! Половина со мной, половина раскатывает этот барабан». Ребята покатили барабан в главный цех подстанции, а мы с мастером схватили кабель и полезли наверх, на домну, чтобы к этому загрузочному устройству кабель провести. И вот мы лезем – три метра один тащит, три метра второй. Там такая пожарная лестница по кауперу. Каупер – это устройство, которое в домну подает горячий воздух, в каупере воздух нагревается и потом дуется в домну, чтобы поддерживать горение. Каупер стоит рядом с домной.

Наверху сделан железный переход с каупера на домну. Ну вот, мы поднялись туда, а перехода нет, переход сбросили. Мастер за голову хватается. Расстояние где-то метра два с половиной или три.

Я был большим специалистом по добыче кедровых шишек: залазил на дерево и стряхивал их, а ребята внизу собирали. Короче говоря, я не очень боялся высоты. И говорю мастеру: «Давай-ка я прыгну». Он ничего не успел сказать, глаза выпучил, а я взял и перепрыгнул. Мне перебросили кабель, и я этот кабель донес до того места, где стоял тот дед с обожженными руками.

Мастер оставил троих ребят подключать кабель, а сам спустился вниз и побежал в главный цех сетей подстанции, куда второй конец кабеля тащили. Я за ним. Подбегаем к цеху, там через чердак опустили кабель. Протащили по чердаку, пробили дырку в потолке, и кабель спустили на тот фидер, который включал питание загрузочного устройства доменного цеха. И вот они его протащили туда, а когда стали опускать, кабель опускается как раз за пультом переключателя на шины в шесть тысяч вольт. А ведь ничего нет, чем можно было бы поправить кабель. Там высокие такие потолки, пульт, как комната… Был бы какой-нибудь шест — мы бы им подхватили и передвинули кабель, но шеста нет.

Опять за голову схватился мастер, а я ему говорю: «Подсадите меня, я встану на панель, перехвачу кабель и передам его». Мастер: «Да как ты тут залезешь? Как ты там будешь стоять?». А там же из уголка эта панель. – «Я на уголок залезу и встану». Мастер согласился, только предупредил: «Женька, упадешь – сгоришь». Шесть тысяч вольт внизу. И вот меня подняли, я встал, не держусь, – не за что держаться, – стою. И кабель подхватил и передал.

Потом кто-то из цеха мне говорит:

— Ну, Женька, приходи после окончания ремесленного к нам работать. Мы тебе место оставим.

— Ну ладно.

— Спасибо, ребята, вы спасли домну.

Если по-честному, «героя» мне за такие дела могли бы дать. Ну, или какую-нибудь медаль. А так… Поблагодарили нас, и мы ушли обедать. Обедом все и закончилось.

Я потому все так подробно рассказываю, чтобы вы поняли, в каких условиях мы жили и работали к началу атомного проекта.

Когда мы закончили ремесленное училище, меня должны были выпустить в главный цех сетей подстанции. Но брат нашего мастера был заместителем начальника Нижнесалдинской конторы связи. А мне после окончания ремесленного присвоили пятый разряд электрика. Так что пошел я работать в связь.

А что такое связь? Это ведь еще та связь была, «МБ» называется, местная батарея, то есть вызываешь индуктором, потом уже по телефону говоришь.

Один дед, годов на семьдесят, по фамилии Береснев, учил меня телефонному делу. В городе было 100 телефонов, потому что коммутатор у нас на сто телефонов был, и еще пять деревень с разбросом на двадцать километров от города. Вот это тоже проблема целая была. И все это досталось мне, когда Береснев ушел на пенсию. Два года я проработал, ходил по деревням налаживать связь, от медведей бегал.

Потом поступил в Уральский политехникум на факультет «Водоснабжение металлургических заводов». А когда нас распределяли, появилась уже атомная тематика, начала раскручиваться. Это конец 1946 года примерно, чуть раньше. Нас, одиннадцать человек из группы, по спецназначению повезли в Москву на распределение. А там по одному вызывают на комиссию. Ребята выходят, мы их спрашиваем: «Куда?» — «Почтовый ящик 300».  И больше ничего не говорят.

Я захожу. «Куда бы вы хотели поехать?» — «Где нужен буду, туда и поеду. Только хорошо было бы, если б там можно было продолжить учебу». —  «Ладно, поедешь в Лабораторию «В». Станция Обнинская. Выйдешь и спросишь отделение МГБ. Больше ничего не спрашивай».

Приехал я в Обнинск, выхожу на платформу. Смотрю: в основном народ с мешочками идет в поселок, а несколько человек с портфелями пошли по тропке направо в лес. Подключаюсь к этим, с портфелями, спрашиваю:

— Где тут отделение МГБ?

— Не знаем.

Идем дальше, прошли по тропке, вышли на бетонную дорогу. Думаю: «Ага». Шпарим по бетонной дороге, дальше водонапорная башня была. Подошли к башне, я снова спрашиваю:

— Так отделение МГБ где?

— Не знаю.

— Ладно, а милиция где?

— А вот иди туда влево.

Вижу милицейский пост, сидит милиционер. Сейчас там улица Блохинцева. Прихожу, представился. Милиционер спрашивает:

— Ты по направлению?

— По направлению.

Он проверил, потом звонит: «Михайлов, тут приехал Плаксин с направлением. Пропусти его». (Михайлов Михаил Михайлович, был такой солдат, я уже потом познакомился). Захожу в проходную, пропустил меня этот Михайлов. Вижу, справа – корт теннисный, я еще тенниса не видал, и на корте играют мужики в шортах. Любопытно стало. Я чуть поближе подошел, слышу – балакают, не пойму что. Потом усек – немцы. Думаю: «Ни фига себе». Посмотрел на них, пошел дальше.

Дошел до домика Морозовой, там меня поселили. Этот дом еще называли «домиком Жукова» — там был его штаб во время войны.

Замдиректора по хозяйству был у нас Табулевич Иосиф Титович. Я ему понравился. Парень у него был такого же возраста, как я. И он поставил меня на насосную станцию, которая снабжала водой поселок и лабораторию.

Потом Табулевич определил меня в электромастерскую Главного корпуса. В ведении нашей группы были отопление, вентиляция, водоснабжение и электрика,  поэтому я имел возможность побывать везде. (У нас же на каждой двери были печати специальные, чтобы ты не заходил в соседнюю комнату: секреты. А электрики и водоснабженцы имели право всюду ходить). Видел я и ускоритель, и высоковольтные установки; и теплоснабжение здесь первое мы организовывали.

Но о том, что у нас строится первая АЭС, я даже не догадывался. Знали: строится что-то. Здесь же работали зэки… Узнали, когда официальный пуск был объявлен. По радио объявили, что пустили станцию. А соседние деревни не знали. Точный адрес станции сказали, но не по нашему радио. Те знали уже, а из местных никто не знал.

Первого июля 1954 года появилось официальное сообщение ТАСС. «В Советском Союзе…» И всё, места не указали. Сын Хайнца Позе сказал тогда:

– Пап, представляешь, какое событие. Жалко, что не знаем, где…

– Сынок, ты каждый день смотришь на нее из окна.

Хайнц Позе – это немец, который был первым научным руководителем Лаборатории «В».

В 1953 году я поступил в вечерний институт наш, в МИФИ. Закончил в 1959 году по специальности «физик-экспериментатор».

Что еще рассказать?

Между прочим, я отвечал за пуск четвертого блока Билибинской АЭС. Я же вам не рассказывал про Михаила Егоровича Минашина, который первую атомную станцию считал на счетах. Я был физиком, а Минашин начальником. Мы с ним выходим на первую критмассу на четвертом блоке Билибинской АЭС. А я из Каира как раз приехал, и меня из Египта прямиком на Чукотку отправили. Выходим на критмассу расчетную, не помню уже сколько. Минашин посчитал, сколько должно быть твэлов до пуска. Я говорю:

— Михаил Егорович, так не получится у нас критмасса, мало твэлов.

— Ты что, Женя. Я атомную станцию на счетах посчитал, а ты мне говоришь, что критмассы на Билибина не будет.

— Михаил Егорович, поедем дальше?

Я был физик и имел право давать разрешение на пуск. И с Минашиным мы не то чтобы всерьез, но поскандалили. «Или кончаем работу, или не выйдем мы на критмассу расчетную», — говорю. Он согласился, чтобы мы дальше стали выходить. Честно говоря, не помню, на сколько твэлов не сошлось, но на много. Но потом оказалось, что там, на четвертом блоке, был поставлен плохой графит, грязный, поэтому расчеты не совпали.

То есть вот так: сначала слесарем, ремесленником, электриком, потом связист, потом физик-экспериментатор. Это вот моя судьба такая.

В Египте строили водо-водяной реактор, такой же, как на Карповке, просто побольше мощностью. И там атомный научный центр: готовят радиоактивные изотопы, облучают. Наши строили. И мы его, собственно, эксплуатировали. То есть нововведения все наши, а их сотрудники. Я отвечал за работу реактора, проработал под Каиром два года.

Там тоже было забавно. Кончаются запчасти, все старое было, и через год я докладываю начальству, что нужны запчасти. Позвонил сюда, в лабораторию, в ФЭИ. Подготовили запчасти, радиолампы, все крупномасштабное, еще тогда никаких реактиметров не было. И я поехал за запчастями домой. Приехал сюда, набрал этого всего, пошел в Госкомитет. А куратор из Госкомитета, Калинин, пожилой дед, по ошибке взял мне билет в Бирму. Я ему: «Ты что? Мне разве в Бирму надо?» И просидел здесь два месяца. С удовольствием остался, съездил на охоту на Пушкинские озера, на рыбалку.

Приехал туда, мне докладывают ребята: «Израильское радио уже передало, что ты не вернулся».

В последний раз я там был во время войны, в 1973 году. У меня окно кабинета выходило на пустыню. Каирский атомный центр построили в сорока километрах от Каира в сторону Израиля, в сторону Суэцкого канала. Окно у меня туда же было, на Суэцкий канал. Смотрю — уже танки идут израильские, стреляют, около танков взрывы. Я побежал к главному инженеру реактора, говорю: «Доктор Али, посмотри, что делается». Я был его консультантом. Показываю ему в свое окно, как в кино: идут танки, стреляют, вижу разрывы, засекаю по звуку – семь километров. Но прошли и ушли.

Доктор Али посмотрел и убежал к руководству. Что делать – понятия не имею. Танки ушли, стрельбы никакой нет, мы собираемся домой. Израильский «фантом» сбили. И вторая ракета идет и вверху взорвалась. Мы как раз только выехали из атомного центра. Или он, этот «фантом», летел на атомный центр, но не долетел метров двести-триста? Бомбил бы он атомный центр? Думаю, что не бомбил бы. Они взяли бы его просто, и всё. Единственное, что я думаю (и консультироваться не с кем), что делать: сливать воду или не сливать воду. Ну, обошлось. А вообще переживать приходилось, потому что раз пять-шесть в бомбоубежище сидели, «тревога» была.

Вот такая судьба: и домну спасал в Нижней Салде, и ядерный центр под Каиром, и атомную станцию на Чукотке.

Хорошо, хоть в Бирму не закатали.

Предприятия: ФЭИ имени А. И. Лейпунского (Государственный научный центр Российской Федерации — Физико-энергетический институт имени А. И. Лейпунского, Лаборатория «В»), Иншас, Египетский ядерный научный центр, Билибинская АЭС

Персоналии: Минашин М. Е., Позе Хайнц

Год создания текста: 2014

Записал: Э. Гер

(текст восстановлен с ксерокопии газетной статьи)

Александр Круглов.    (В 1962 и в 1963 году – председатель Обнинского Клуба туристов.)

Думаю, что буду недалек от истины, если скажу, что пение у костра исторически было самым-самым первым шагом в процессе развития культуры и духовности у приматов вида гомо сапиенс из семейства носатых обезьян. Посудите сами: чтобы слепить из глины подобие своей возлюбленной, или нарисовать на стене пещеры сцену охоты нужно в ходе эволюции случайно приобрести очень много полезных генетических признаков. В их числе – врожденная способность к абстрактному и ассоциативному мышлению, да и обезьяньи лапы тоже должны были превратиться в исполнительный инструмент особой подвижности. Поскольку, как меня учили, обезьяну человеком сделал труд, то для того, чтобы стать ваятелями, живописцами или изобретателями, предкам по нашей линии приматов нужно было вкалывать и потеть не один миллион лет. А вот чтобы петь у костра, был нужен только костер! Ибо способность вопить, верещать, рычать и подвывать обезьянье племя приобрело давно, задолго до того, как какой-то обезьяний мутант решил стать человеком. А пользоваться огнем, согласно исследованиям, древнегреческих ученых, людей научил титан Прометей.  Однако в двадцатом столетии нашей эры археологи и палеонтологи опровергли эту гипотезу. Недалеко от теперешнего Пекина они раскопали пещеру, в которой нашли стоянку питекантропа, которого, чтобы отличить от австралопитеков, гигантопитеков и прочих кандидатов в человеки, ученые назвали синантропом. Но самое главное – в пещере нашли многочисленные подтверждения того, что за сотни тысяч лет до появления человека разумного, синантропы уже разумно пользовались огнем! То есть, не только грелись у костра, но и готовили доисторическое барбекю из того, кого могли догнать и поймать. Следовательно, Прометей поделился секретом богов не с человеком, а с его далекими предшественниками! Все утратившие хвост прямоходящие приматы, потерявшие способность с легкостью лазать по деревьям в поисках свежих плодов, вынуждено стали собирателями всего, что плохо лежит. В том числе и подгнивших или забродивших овощей и фруктов. А поскольку конечным продуктом процесса брожения сахаров является этиловый спирт, то в ДНК наших предков вскоре появился ген фермента, разлагающего этот спирт, то есть, делающий умеренное употребление забродивших продуктов не только безопасным, но даже приятным. А раз так, то у синантропов вполне могли возникать ситуации, когда реализовывалась необходимая триада: согревающий и умиротворяющий костер + плотный ужин + литр-полтора хорошо перебродивших фруктов на каждую волосатую грудь. Именно только в таком сочетании начальных условий обычно с неизбежностью возникает духовный посыл: «Щасс запою!»  О чем пели у костров китайские синантропы, африканские австралопитеки и прочие питекантропы, обучавшиеся у Прометея, мы не знаем, поскольку ни ноты, ни тексты их песен до нас не дошли. За исключением всего лишь одной: «Помнишь мезозойскую культуру?/ У костра сидели мы с тобой/ Ты мою изодранную шкуру/ Зашивала каменной иглой…». 

Наверняка у многих из вас уже возник естественный вопрос: мол, к чему бы это он варит нам эту лапшу? Отвечу. К тому, чтобы подвести вас к мысли, что хоровое (подчеркиваю – хоровое!) пение у костра или в сходной ситуации у человека определяется наличием инстинкта, который попал в гены наших пращуров еще во времена Прометея. И результаты научных наблюдений, которые я проводил в период конца пятидесятых – начала шестидесятых годов последнего столетия прошлого тысячелетии, во многом подтверждают эту гипотезу. Речь пойдет о песнях, обобщенно называемых «У туристского костра». Для сегодняшнего поколения молодых граждан России, пожалуй, стоит разъяснить, чем был туризм в прошлом тысячелетии. Иначе определенно может возникнуть некоторое недопонимание. Мол, что, возле египетских пирамид или на пляжах Анталии, Кипра или Канар раньше разводили костры? Или их разводили в ночных ресторанах Тайланда, или вообще – перед отелями? Три звездочки – три костра, пять звездочек – пять?  Конечно же нет! Просто в прошлом тысячелетии туризмом в СССР называлось совсем другое. Тот туризм был остро заразным заболеванием, поражавшим главным образом молодых людей и главным образом из среды студенчества и научно-технической и прочей интеллигенции. Признаки заболевания проявлялась в следующем. Где-то ближе к лету у человека начинало возникать неодолимое желание плюнуть на все блага человеческой цивилизации и закатиться недельки на три-четыре в какие-нибудь дебри, куда не ступала нога человека. А у тяжело больных такие рецидивы могли проявляться даже дважды в год – и зимой и летом. По моим представлениям такое поведение опять же определяется древнейшим инстинктом, попавшим в наш геном сразу, как только наши предки питекантропы гомо эректикус распрямились и научились ходить на своих двоих. Подтверждением этой гипотезы служит тот факт, что как только труд сделал из обезьяны человека, человеку тут же захотелось от этого труда отдохнуть и смотаться куда подальше, чтобы ни производительные силы, ни производственные отношения его не догнали. И первое полуочеловечившееся племя тут же разбежалось на все четыре стороны, что в конечном итоге и привело к заселению почти всей поверхности Земли синанторопами, кроманьонцами, австралопитеками, неандертальцами и нами с вами, то есть видом гомо сапиенс, который звучит гордо. В пользу гипотезы о генетической природе тяги к туризму, а значит – и к распеванию песен у костра, свидетельствует необыкновенная легкость заражения этим заболеванием. Как установили ученые, туризм это одно из очень немногих заболеваний, которое передается от человека к человеку путем простого сотрясения воздуха! Никаких вирусов, бацилл, яиц гельминтов и прочей подобной гадости здесь не требуется. А это означает, что речь, строго говоря, идет не о заражении, а об инициации уже от рождения имеющейся у человека болячки, которая где-то тихо себе спала и никому не мешала, пока не появился инициатор. Заражение-инициация происходит обычно следующим путем. Вернувшийся из турпохода человек не может войти в нормальный ритм жизни, пока не выскажет окружающему человечеству все то, что его переполняет. В какой-нибудь курилке, в лаборатории, в библиотеке, да мало ли где, собрав вокруг человека три-четыре, больной, выпучив глаза и захлебываясь от восторга, начинает рассказывать, как он, сурово и мужественно преодолевал все препятствия, как стоял на водоразделе горного хребта. И какие, оказывается, изумительные и сногсшибательные виды, какие уходящие в голубую дымку дали ему при этом открывались! Или – вот он мчится в байдарке и входит в очередной порог бурной реки. На грани жизни и смерти, сурово и мужественно, он борется с водоворотами, боковыми струями, еле уворачивается от внезапно возникающих перед самым носом байдарки камней, пробивает грудью «стояки» и… покоряет порог! А какие там таймени (семга, хариусы, щуки, окуни, язи – в зависимости от места действия), а какие виды! И ни один из рассказчиков и словом не обмолвится о том, как он корячился на скользких замшелых камнях, переползая на четвереньках из Азии в Европу через Урал. Или о том, что комаров и мошек в одном кубическом метре воздуха на Северном или Приполярном Урале (на Саянах, на плато Путоран – в зависимости от места действия) всего-то в три раза меньше, чем молекул кислорода в этом же объеме. И ни один не признается, что́ именно он испытывал, сидя в утлом парусиновом суденышке, влекомом неумолимой и тупой мощью реки, которую он собрался покорять. Что испытывал именно тогда, в момент, а не после, когда порог его выплюнул, и он визжал от счастья, что остался живой. А то, что у «покорителей», выползающих на дрожащих ножках из байдарок, штаны в зоне нижнего плечевого пояса всегда предательски мокры, здесь всегда виновата река – обдает, понимаешь, брызгами, или заливает через борта.  

Думаю, теперь вам понятно, почему эта зараза поражает в основном интеллигенцию? Ведь чтобы уметь вот так складно, романтично и возвышенно врать, требуется как минимум хороший школьный аттестат зрелости. А люди с хорошими аттестатами в СССР, как правило, могли поступить и бесплатно учиться в любом институте или университете. Даже – при абсолютно финансово беспомощных родителях. Слово врать, конечно, грубовато? Может, заменить его на «не говорить всю правду»? А вот и нет! Дело в том, что «той правды», о которой заливается соловьем рассказчик, тогда, в походе, еще практически не было. Она появится после, когда поход уже окончен. Уже в поезде, который мчит вас, в первом приближении умытых и отъевшихся, мчит вас в обычный мир, из которого вы выпали на несколько недель, вдруг появляется острое и щемящее чувство жалости, что все уже позади. Природа подарила нам одно замечательное свойство: мы не помним боль! Конечно, мы помним, что было очень больно, когда болел зуб, или что-то еще. Но попробуйте вспомнить как именно болело, вызвать из памяти ее образ. Не получится. Зрительные образы иногда сами лезут из памяти, даже когда их не просят. Стоят перед глазами немым укором. Можно вспомнить вкус и запахи, и организм ответит вам слюноотделением. Можно вызвать из памяти тактильные образы. А образ боли – нет!  У нормальных, а не злопамятных людей, отрицательные эмоции испаряются очень быстро, чтобы не засорять память ненужным хламом. А положительные – имеют свойство не просто сохраняться иногда на всю жизнь, но и «саморасширяться», обрастать эмоциональными возвышающими надбавками и надстройками.  Вот «эту сладкую правду» и обрушивает рассказчик на благодарных слушателей в курилке, в лаборатории, в библиотеке, да мало ли где, будоража в их душах дремлющее семя обсуждаемой нами болезни. Но, гарантий, что оно там прорастет, нет. И лицо, распространяющее эту заразу, это знает и обычно на этом не останавливается, переходя к практическим действиям. А уж коль заговорили о правде, нельзя не сказать о старшем брате туризма – об альпинизме. В альпинизме обычно подвизается вообще интеллигентская элита, и там масштабы «этой правды» с туризмом не сравнить! Недаром же в одной из их песен есть такой куплет: «В основе спорта альпинизма/ Лежит художественный свист/ Коль ты свистеть не научился/ Какой ты к черту альпинист»!

Первым практическим шагом к действительному заражению является поход выходного дня по родному краю. Пока новички, наслушавшись заразителя, еще тепленькие, их можно брать голыми руками, организуя выход на природу куда-нибудь в живописное место поближе к речке или к ручью, чтобы не катить за собою цистерну с водой. Поскольку в данном случае подразумевается не просто банальная пьянка, маршрут выбирается интересным и, в общем-то, требующим определенного физического напряжения. Как минимум километров семь-десять пешком под рюкзаками. Личный автотранспорт в те годы был такой же редкостью, как сейчас личный вертолет. Бывалый вожак научит новичков правильно поставить палатку, объяснит, что спать в палатке надо головой к выходу, а не наоборот, иначе могут замерзнуть ноги. Организует заготовку сухих дров, подготовит костерок для приготовления стандартной картошки с тушенкой, или макарон все с той же тушенкой. А уж потом, после ужина, выдернув костровые колья, на которые опиралась перекладина с висевшими жбанами картошки и чая, на этом месте уже организуется главное ритуальное действо – Туристский Костер. Поскольку это поход выходного дня, то есть, все-таки дня отдыха, к ужину обычно присовокупляется аналог «литра-полутора хорошо перебродивших фруктов», но уже не на одну грудь, а на всю новоиспеченную туристскую братию скопом. Тем более, что ген того самого обезьяньего фермента, обеспечивающего безопасность при умеренном потреблении, мы еще не потеряли, а, по-моему, так даже очень укрепили. Итак, налицо та самая триада необходимых начальных условий, которая даже в наших далеких предках вызывала духовный посыл: «Щасс запою»!

Итак, теоретический экскурс в суть обсуждаемого вопроса завершен. Настало время обнародовать экспериментальные результаты. Вернее – результаты прямых наблюдений, которые я проводил в период с 1958 по примерно 1967-68 год. Результаты базируются на значительном статистическом материале, поскольку именно в конце 1958 года усилиями небольшой инициативной группы молодых энтузиастов туризма под руководством выпускника МИФИ Виталия Константиновича Малышева в Обнинске появилась городская секция спортивного туризма. А весной 1959 года состоялся Первый городской слет туристов, на котором из искры возгорелось пламя Первого костра, вокруг которого зазвучал пусть пока еще робкий, но уже уверенный, Первый городской «гала-концерт» под названием ПЕСНИ У ТУРИСТСКОГО КОСТРА.  

К какому жанру отнести такое явление, как песни у туристского костра? Или это не жанр, а так, звериный атавизм – захотелось повыть, собираются в стаю и воют? Волки – на луну, кошки на приход весны, туристы – на костер. Может быть и так, но все-таки это жанр. Ведь чем определяется песенный жанр? Правильно, своими законами и точкой приложения. Например – жанр оперы. Для него характерно, что, во-первых, петь нужно про любовь, хотя все равно в большинстве случаев кроме итальянцев слов никто не понимает. Во-вторых, петь надо соло и в трезвом состоянии. Необходимо иметь голос, который без микрофона звучит громче оркестра, чтобы было хорошо слышно во всех уголках точки приложения, то есть, в партере, на галерке и даже на чердаке, например, театра Ла Скала. И еще – оперное пение предусматривает оплату, взимаемую со слушателей.

Вымирающий жанр народной песни имеет свои законы. Народные песни пелись для себя. Пелись дома всей семьей, на два или три голоса. Они и передавались как семейная реликвия – по наследству от старших поколений младшим. Пелись эти песни от души и для души. И было это не так уж и давно, отнюдь не при царе-Горохе – сам тому пока еще живой свидетель. Помню, как уже будучи студентом МИФИ, приезжая на каникулы домой, я распевал русские и украинские песни в компании с бабушкой, мамой и младшим братом. Да и соседи по коммуналке подключались. И было в этих самодеятельных концертах что-то объединяющее, какое-то духовное сближение. Но, потом наступили времена неукротимого технического «прогресса», который мигом вытолкнул народную семейную песенную традицию на обочину жизни. Функцию удовлетворения растущих духовных потребностей простого советского человека взял на себя телеящик, с легкостью оболванивающий всех желающих, приводя их к общему знаменателю современной «культуры».

Жанр поп-рок и тому подобного современного культурного пения точкой приложения имеет обязательно феерически оснащенную сцену или подмостки посреди футбольного поля, Красной площади, или внутри закрытых помещений такого же размера. С грохотом, с дымом, со сверканиями, с лазерами-мазерами и прочей технически осовремененной и многократно усиленной атрибутикой шаманизма. При всем при этом можно и не петь, а просто стоять у микрофона в обнимку с муляжом гитары и выламываться под «фанеру» в такт сабвуферного сопровождения. А оно, кстати, по силе воздействия на публику бывает никак не меньше, чем работа дизельного копра, методично забивающего бетонные сваи для очередной точечной многоэтажки под окнами вашего дома. Петь, вернее – выкрикивать, можно вообще все что угодно, сойдет любая бессмыслица на любом языке, поскольку вникать в смысл слов в поп-роке считается дурным тоном. По закону жанра поп-рок можно петь и в трезвом, и в абсолютно нетрезвом состоянии. Все равно одного от другого никто не отличит. А ведь действительно – вихляется на сцене и облизывает микрофон мужик. Пойди, разбери, поддатый он или пока нет. Рубаха на волосатой груди толи разорвана до пупа, толи просто расстегнута для вентиляции. А рожи корчит, а закатывает или, наоборот, выкатывает глаза и натягивает жилы на шее так, будто бы он не пение изображает, а, взявшись за задний бампер, пытается приподнять автомобиль, ухнувший задним мостом в залитый окоп разбитой колеи. Поскольку поп-рок пение, особенно в сочетании с телевизионным внушением, это самый доходный из всех известных в мире бизнесов, этот жанр в свободном демократическом обществе мигом вытеснил или поглотил все остальные песенные жанры, став столпом и мерилом культурного развития прогрессивного человечества.  И лишь жанр песен у костра, и порожденный им жанр авторской песни, оказался ему не по зубам!

У жанра песен у туристского костра, как нетрудно догадаться, точкой приложения служит костер и околокостровое пространство, заполняемое исполнителями, они же слушатели. Характерной особенностью этого песенного жанра является неограниченная свобода текстов и стихотворных форм при относительном безразличии к мелодии – она обычно выполняла второстепенную роль. Песен с бессмысленным текстом или подтекстом у костра не пели, ибо, как указывалось выше, – туризм это заболевание, поражающее в основном молодую образованную часть общества. По этой же причине у костра никогда не пели в пьяном виде. Правда, состояние вроде «и взор туманится слегка» не просто допускалось, но даже очень способствовало, особенно исполнению лирических песен или аналогов «жестоких романсов». Песня у костра – это духовное пение для себя и для друзей. Хоровое или сольное, под гитару или а капелла, это не суть важно. Важно, что пелось всегда от души и для души. И это роднит жанр песни у костра с жанром народной песни! В конце пятидесятых годов прошлого столетия песни у туристского костра в массе своей были сплошным студенческим, альпинистским или туристским фольклором. Кто, где и когда сочинил слова на уже известный или немудреный самодельный мотивчик, об этом поющая братия имела смутное представление. Песни, когда был известен автор, тогда были скорее исключением, чем правилом. Но скоро, очень скоро, благодаря яркому, самобытному и свободному таланту авторов именно эти песни займут основное место в репертуаре туристского и вообще – неформального молодежного песенного жанра.

Самой характерной чертой большинства песен у туристских костров, включая авторские песни, был мягкий и добрый юмор, задорная ирония, равно как и самоирония, иногда доходящая до гротеска. А как эти песни попадали к костру? Ведь по радио этот фольклор никогда не исполнялся. Книжки-песенники на эту тему государственные издательства никогда не выпускали. Переносные магнитофоны, весившие в те времена побольше пуда, были величайшей редкостью. А песни распространялись. Ветром, что ли, разносило этот песенный самиздат? Нет, не ветром. В те далекие времена стараниями ВЦСПС и многих отраслевых Центральных Советов профсоюзов для этого были созданы специальные обменные пункты. Сдаешь песни, которые приносишь ты, а взамен получаешь песни, которые принесли другие. Назывались эти обменные пункты альпинистскими лагерями и турбазами, в большинстве своем располагавшимися на Кавказе. Достань путевку в альплагерь, а уж там, в этой веселой молодой кипучей «тусовке», тебе и покажут, как «нужно ползать постоянно по веревке основной», и сводят на восхождение, и, что самое главное, ознакомят со всем известным на тот момент арсеналом самодеятельной песни на тему альпинизма и туризма. А на турбазах вообще существовало правило, когда любая появляющаяся там группа туристов обязана была выступить с «концертом». К примеру, летом 1963 года на турбазе Красная поляна (сейчас там кипит олимпийская стройка века) такой концерт давали обнинцы. На турбазе завершила свой поход по Кавказскому заповеднику большая группа туристов нашего турклуба. Группу вел Борис Павлович Середин, очень опытный турист и строгий вожак, в свое время даже работавший на кавказских маршрутах проводником-инструктором. Народ в группе в основном был молодой, веселый, горластый и музыкальный. Вместо традиционной гитары они, например, тащили с собой по горам и перевалам скрипку! Так что с концертом никаких проблем не было. А гвоздем концерта стало сольное выступление Евгения Федоровича Ворожейкина, обогатившего некоторых иногородних слушателей новым для них песенным шедевром. С эдаким волжским упором на «о», и четким произношением «я» в слове «обязательно», наш закоренелый холостяк исполнил свою программную песнь:

О́-бязательно, о́-бязательно,

О́-бязательно женюсь!

О́-бязательно, о́-бязательно,

Возьму жену на вкус.

Чтоб была она семипудовая

И гудела, как паровоз: Ту! Ту!

К сожалению, остальной перечень технических требований к гипотетической избраннице Евгения Федоровича из моей памяти выпал. Четко помню только этот запев. А вообще-то это – один из многих вариантов песни про рыжую: «А рыжая такая…». И эту песню, бывало, он певал и на наших слетах.

Вот так на турбазах и происходил обмен песенным товаром. Новоиспеченный обладатель значка «Альпинист СССР» (или – «Турист СССР», в зависимости от того, где он проводил летние студенческие каникулы или отпуск), возвращаясь домой, начинал щедро делиться обретенным песенным богатством с ближними. И лучше всего это получалось у туристского костра. А что касается непосредственно Обнинска, то не надо забывать, что в начале шестидесятых в городе, как грибы, один за другим вырастали НИИ, научные штаты которых формировались за счет молодых специалистов – вчерашних студентов. И поэтому у наших костров часто звучал пока еще не забытый студенческий песенный юмор. Кроме того, в числе молодых специалистов в город попадали и уже готовые альпинисты и туристы, спортсмены-разрядники, имевшие опыт спортивных туристских походов и приличный запас песен, распеваемых у костра. Одним из таких, например, был Виталий Малышев, основатель городской секции спортивного туризма, а потом и Клуба туристов нашего города. Уже на первом городском слете туристов весной 1959 года у общего костра под мое бренчание на гитаре он выдал с десяток песен, которые сразу же вошли в наш общий туристский репертуар. А уж частушек знал – море! На первом слете, хотя он и назывался городским, были только команды из ФЭИ. Но уже на втором, осеннем слете, появились первые туристы из ИПГ (ИЭМ) и из нашего филиала МИФИ, который до этого был представлен только лично Евгением Федоровичем Ворожейкиным, самым известным в нашем городе организатором массовых турпоходов выходного дня по родному краю, начиная с начала пятидесятых годов.

Уже на втором городском слете организованная туристская братия запела качественно новые песни, которые затем будут названы бардовскими, или авторскими. Одним из первых, широко прозвучавшим у нас в роли барда, был Булат Окуджава. Хотя его песни были далеки от туристской тематики, но были они настолько необычными и какими-то интимно-человечными, что сразу же пришлись ко двору, то есть, к нашему «костровому» репертуару. Тогда же мы запели и «нашинскую», туристскую романтику Александра Городницкого, Ады Якушевой и Юрия Визбора. И большинство из этого песенного богатства пришло в Обнинск благодаря одному человеку – Александру Гентошу.  Саша Гентош был инженером-радиохимиком, работал в химической горячей лаборатории ФЭИ. После организации городской секции, а потом и Клуба, началось массовое вовлечение молодого и энергичного народа сначала в походы выходного дня, а потом и в дальние спортивные походы. И это поветрие не обошло стороной и химиков нашего «здания 52» (я тоже тогда работал на этом здании, но в другой – в материаловедческой горячей лаборатории). Туристская группа химиков сформировалась вокруг начальника здания Алексея Петровича Смирнова-Аверина при энергичном участии Гентоша. А среди городской туристской братии Саша Гентош был вообще выдающейся личностью. Он великолепно играл на гитаре, хорошо пел и был главным запевалой у общего костра на всех туристских слетах того периода, начиная со второго. Но самое главное, на слет он обычно приносил целый букет великолепных новых песен, в основном из бардовского репертуара. Я не знаю, по каким каналам он добывал эти самиздатовские песни. По-видимому, у него были какие-то связи в Москве, но распространяться на эту тему он не любил. И правильно делал. Хотя «хрущевская оттепель» пока еще продолжалась, но многие песни из самиздатовского репертуара, особенно это касалось остро гражданственных и саркастических песен Александра Галича, уже вызывали острую изжогу у партийных идеологов.

Обычно за неделю-вторую до слета Саша собирал «друзей-подпевал», которые под его руководством разучивали новые песни. И в этой роли всегда оказывались два человека: ваш покорный слуга и мой товарищ по работе и туризму Юрий Александров. Гентош показывал мне нужные аккорды на гитаре, мы с Юрой заучивали тексты, и в таком составе наше трио под аккомпанемент двух гитар потом выступало у главного костра на слете. У каждой группы, приходившей на слет, были свои любимые песни, а также новые песни, которые они тоже где-то добывали и приносили на общее прослушивание. Часа через три-четыре, наоравшись у общего костра хором и в розницу, слет обычно успокаивался и разбредался по своим палаткам и «удельным» кострам. Уже там, в спокойной и почти семейной обстановке, пелись любимые песни, главным образом лирические и не обязательно туристские. Любили петь песни на стихи Сергея Есенина, пели даже романсы Александра Гурилева, иногда пели что-нибудь из Вертинского.   А когда наше трио во главе с Сашей Гентошем обходили такие костры, почти у каждого приходилось повторять те понравившиеся новые песни, которые он принес на слет.

Говоря о «костровом» песенном репертуаре нельзя не остановиться на явлении, которое имело место быть на стыке пятидесятых и шестидесятых годов. Речь идет о «тюремной лирике» и о блатных песнях. Их доля в репертуаре была не высока, но все же их регулярно пели. С высоты своих теперешних лет, оглядываясь на то прекрасное далёко, я даже затрудняюсь толком объяснить, почему это мы, молодые, образованные, ни разу не сидевшие, «не подвергавшиеся, не участвовавшие, не состоявшие», самозабвенно и всерьез распевали эти песни. Конечно, внешние причины на то были. Ведь всего-то несколько лет назад Хрущев начал энергичную борьбу против последствий культа личности Сталина, а именно, начал демонтировать ГУЛАГ (главное управление лагерей) – бесчеловечную сталинскую систему унижения и уничтожения собственного народа. Пошла волна амнистий, реабилитаций и освобождения сотен тысяч «политических заключенных». Для нас, молодых, эта страшная правда истории нашей страны тогда приоткрылась лишь краешком. Целиком, во всей своей «красе», она откроется позже, во времена «перестройки и гласности», когда в СССР будет напечатан и выйдет в свет «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Исаевича Солженицына. Но и то, что приоткрылось, вызывало острое сочувствие к жертвам сталинского террора. Правда, песен на эту тему было совсем немного. «Я помню тот Ванинский порт…», «Товарищ Сталин, вы большой ученый…», «Чередой за вагоном вагон…» – вот, пожалуй, и все, что сохранила память о тех годах. Жгучие и пронизывающие песни Александра Галича на эту тему появятся в Обнинске позже, где-то в середине шестидесятых, но у костров на городских слетах они распеваться не будут. Эти песни – для узкого круга, этот самиздат пели своим у своих костров, а то и просто – с друзьями «на кухне». А вот «тюремная лирика» и откровенный блатняк в пятьдесят восьмом – шестидесятом годах в нашем репертуаре был представлен достаточно широко. Правда, большинство из этих песен исполнялось в юморном ключе, но были и такие, которые пелись с душой. Представьте такую картинку. Под минорные аккорды гитары молодые инженеры, научные работники, педагоги и др. обоих полов, поголовно все настоящие или уже выбывшие комсомольцы, вкладывая в каждое слово всю душу, поют:

» ….Наверно старая тюрьма Таганская

   Меня, несчастного, по новой ждёт.

   Таганка, все ночи полные огня,

   Таганка, зачем сгубила ты меня?

   Таганка, я твой бессменный арестант,

   Погибли юность и талант

   В стенах твоих!» 

Правда, здорово? У вас слезы случайно не навернулись? А у нас тогда что-то было близко к этому. А ведь песня-то поется не от имени политзаключенного. Явно плачется какой-то уголовник-рецидивист. И мы с ним тоже. Сочувствуем, понимаешь….

Феномен особого отношения к «жалостливым песням» в русском народном сознании известен давно. И феномен острого сочувствия сирым, голодным, побитым, или просто обиженным судьбой, заслуженно или нет – дела не меняет, тоже был частью нашего общинного сознания. Был – до тех пор, пока новые хозяева нашей жизни через принадлежащие им СМИ в качестве духовного ориентира не начали прививать нам культ примата жестокой и безжалостной силы. Так вот, когда песня «давит на жалость», аналитическая способность нашего сознания уходит в тень, уступая место чисто человеческим сострадательным эмоциям. И никто особо не вникает в смысл слов. Самозабвенно поем: «Эй, баргузин, пошевеливай вал! Молодцу плыть недалечко». Дело в том, что ключевые слова «Нерчинск, Шилка, звонкие цепи носил» сделали свое дело – вызвали в подсознании образ царской каторги. А там, во глубине сибирских руд, когда-то томились декабристы, первые наши благородные борцы за свободу народа и конституционное ограничение беспредельного самодержавия. Именно эти образы и задают эмоциональный настрой песни. Но ведь эта «жалостливая» песня не о декабристах! История не сохранила ни одного случая побега декабристов с каторги или даже из ссылки. Эти люди хранили гордое терпенье и пронесли свой крест до конца. И мо́лодцами они быть никак не могли. Мо́лодец, который переплывал Байкал в омулевой бочке, и которого не поймала горная стража, это, уж извините, обыкновенный разбойник-каторжник. Народного защитника в русском фольклоре обычно именуют добрым молодцем. А это – две большие разницы!

И чего он занудствует? – спросите вы. Отвечу. Я ведь взялся объяснить, почему тогда у туристских костров мы пели эту и другую откровенную чушь. Взяться-то взялся, а объяснить не получается. Вспоминаю, и самому смешно. А все дело, по-видимому, в самой природе песни, как духовного явления. Песня – это самый яркий пример синергии. Два (или более), несущих некий заряд энергии явления складываются, а полученный результат оказывается во много-много раз более действенным, чем их арифметическая сумма. Прочтите слова Владимира Харитонова к песне «День Победы», прочтите просто как стихотворение. Ничего выдающегося – простой «пионерский» стишок, между прочим – из разряда «жалостливых»! Проиграйте мелодию Давида Тухманова – просто хороший бодренький фокстрот. И вот они соединились и в таком качестве несколько раз прозвучали из телевизора. Не прошло и года, а песня стала всенародным гимном Победе! И многие, очень многие действительно поют ее со слезами на глазах. Почему? Потому что синергия. Стихи исчезли, они стали легко запоминающимися рифмованными ключевыми словами, выделяющими зону сопереживания. Фокстрот превратился в жизнеутверждающий победный марш, с каждым шагом-аккордом вбивающий эти слова в подкорку или в душу, смотря по тому, что у кого имеется. И почти каждый из нас, не отдавая себе в этом отчета, затянутый этой ритмикой, входит в резонанс с исполнителем и, даже не открывая рта, где-то там, внутри себя, сам начинает подпевать. Песня-то от первого лица! Сопереживаем, сострадаем и гордимся теми, от лица которых поем о них самих. Вот что значит настоящая песня. А когда ни смысла, ни мелодии в песне нет, тогда нет и синергии. Тогда, чтобы «зажечь» слушателей, из них делают зрителей. Зажигают лазеры, включают мигалки, пускают дым в глаза, разукрашивают сцену ярчайшей мишурой, раздеваются на сцене, или на всеобщее обозрение вываливают из запазухи силиконовое богатство. И все это под навязчивую ритмику сабвуферной «бухалки», подавляющей сознание. А подкорка отвечает легкой и, слава Богу, обратимой формой эпилепсии, дергающей человека в такт бухающего «водителя ритма». И никаких тебе сопереживаний!

После этого лирического отступления мне что-то расхотелось продолжать копаться в «таганках» и «мурках» времен нашей комсомольской молодости. Слава Богу, это «увлечение» длилось недолго. Уже в самом начале шестидесятых у туристских костров начали звучать настоящие песни: осмысленные, по-настоящему поэтические, мелодичные и близкие нам по духу. Песни Александра Городницкого, Ады Якушевой и других, веселый, ироничный и лирический песенный самиздат Булата Окуджавы – они-то и вытеснили прежний песенный хлам. А ближе к середине шестидесятых мы уже вовсю распевали искрящиеся юмором песни Юлия Кима и самые первые развеселые песни-сказки Владимира Высоцкого. И, повторюсь, бо́льшая часть этого настоящего песенного богатства пришла в Обнинск благодаря Александру Гентошу. Спасибо ему, и светлая ему память.

В завершение данного трактата о культурологическом значении туристских костров в жизни советской интеллигенции начала второй половины прошлого столетия не могу не сказать о самой главной песне свободного туристского племени. Это, конечно же, «Бригантина». У любого костра, на слетах, в походах выходного дня или в майских походах, когда дело доходило до песен, первой всегда звучала именно она. У этой песни интересная судьба. В 1937 году на экраны страны вышел необычный для тех времен фильм. Не про колхозниц или рабочих, не про доблестных пограничников или красноармейцев, а про пиратов! Сценарий фильма был создан по роману «Остров сокровищ» шотландского писателя и поэта Роберта Стивенсона, разумеется, с соответствующей идеологической ретушью. Так в конце фильма выкопанный клад Флинта благородные джентльмены пускают на закупку оружия для ирландских повстанцев, борцов за независимость своей страны против колонизаторов-англичан! Сам Стивенсон, в силу ограниченности своего буржуазного сознания, додуматься до такого логического финала, естественно, не смог. Под впечатлением этого фильма «юноша пылкий, со взором горящим», он же – девятнадцатилетний студент Московского института философии, литературы и истории Павел Коган, сразу же написал стихотворение. Стихотворение – не о фильме, и уж конечно не о романтике пиратства. Стихотворение – юношеская мечта выскочить за пределы обыденности. Выйти – в какой-то иной мир духовной свободы и высокой романтики, туда, где веет вольный ветер, где поднимают паруса и куда-то плывут бригантины. И сразу же стихотворение стало песней. Мелодию сочинил друг Павла, не менее «солидный» сочинитель – восемнадцатилетний Георгий Лепский. И родилась настоящая песня! От первого лица, в бодром, жизнеутверждающем маршевом ритме. Наверняка тогда ее пели друзья авторов, пели студенты. Но ни она, ни другие стихотворения Павла Когана до войны опубликованы не были. И «Бригантина» до поры канула в Лету. Да и куда ей было тягаться с песнями Никиты Богословского на стихи Василия Лебедева-Кумача, которые украсили этот фильм. Между прочим, их пиратская песня «По морям и океанам/ Злая нас ведет звезда./ Бродим мы по разным странам/ И нигде не вьем гнезда… /  тоже была любимой песней у наших туристов.

До звездного часа своей «Бригантины» Павел Коган не дожил. В сорок первом он ушел добровольцем на фронт, а в сентябре сорок второго погиб в бою под Новороссийском. Но «Бригантина» каким-то чудом  возродилась, и распространилась в студенческой среде и среди туристов где-то в самые последние годы пятидесятых. И сразу же стала гимном молодого интеллигентного бродячего племени туристов и альпинистов. Ведь эту песню мы пели о себе! Это ведь нам, ближе к выходным (к майским праздникам, к отпуску), «надоедала» даже наша, очень интересная, насыщенная и нужная тогда нашей Родине работа в нашем сплошь молодежном городе науки. И, нацепив рюкзаки и «подняв паруса», мы уплывали.  Уплывали в мир, где слова «романтика, дружба, взаимовыручка, свобода, равенство и братство» были не пустым абстрактным звуком. Уплывали, чтобы вечерами причаливать к объединяющему всех костру. Много лет спустя тему «Бригантины» по-новому «перепишет» Юлий Ким. Песня будет называться «Фантастика, романтика».

Что бы там ни говорили теперешние критики социалистического прошлого нашей страны, но у нашего поколения «строителей коммунизма» была яркая и достойная комсомольская молодость. Впрочем, рассказывать об этом и о том, чем был туризм в юном городе Обнинске, в мою теперешнюю задачу не входит. Это – сюжет для другого рассказа. А пока….

И в беде, и в радости, и в горе

Только чуточку прищурь глаза –

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина поднимает паруса……

Берусь утверждать, что, по крайней мере, для моего поколения друзей-туристов, этот рецепт работает до сих пор!

(Для Музея истории г. Обнинска в связи с подготовкой презентации «Песни у туристских костров начала 60-х годов»)